Несмотря на те слова и выражения, которые я нарочно отметил курсивом, и на весь тон письма, по которым высокомерный читатель верно составил себе истинное и невыгодное понятие, в отношении порядочности, о самом штабс-капитане Михайлове, на стоптанных сапогах, о товарище его, который пишет рисурс и имеет такие
странные понятия о географии, о бледном друге на эсе (может быть, даже и не без основания вообразив себе эту Наташу с грязными ногтями), и вообще о всем этом праздном грязненьком провинциальном презренном для него круге, штабс-капитан Михайлов с невыразимо грустным наслаждением вспомнил о своем губернском бледном друге и как он сиживал, бывало, с ним по вечерам в беседке и говорил о чувстве, вспомнил о добром товарище-улане, как он сердился и ремизился, когда они, бывало, в кабинете составляли пульку по копейке, как жена смеялась над ним, — вспомнил о дружбе к себе этих людей (может быть, ему казалось, что было что-то больше со стороны бледного друга): все эти лица с своей обстановкой мелькнули в его воображении в удивительно-сладком, отрадно-розовом цвете, и он, улыбаясь своим воспоминаниям, дотронулся рукою до кармана, в котором лежало это милое для него письмо.
Неточные совпадения
Матери не нравились в Левине и его
странные и резкие суждения, и его неловкость в свете, основанная, как она полагала, на гордости, и его, по ее
понятиям, дикая какая-то жизнь в деревне, с занятиями скотиной и мужиками; не нравилось очень и то, что он, влюбленный в ее дочь, ездил в дом полтора месяца, чего-то как будто ждал, высматривал, как будто боялся, не велика ли будет честь, если он сделает предложение, и не понимал, что, ездя в дом, где девушка невеста, надо было объясниться.
Не думайте, чтоб в
понятиях, словах, манерах японца (за исключением разве сморканья в бумажки да прятанья конфект; но вспомните, как сморкаются две трети русского народа и как недавно барыни наши бросили ридикюли, которые наполнялись конфектами на чужих обедах и вечерах) было что-нибудь дикое,
странное, поражающее европейца.
Человек он очень добрый, но с
понятиями и привычками довольно
странными.
По нынешним
понятиям об этикете письмо сие было бы весьма неприличным, но оно рассердило Кирила Петровича не
странным слогом и расположением, но только своею сущностью. «Как, — загремел Троекуров, вскочив с постели босой, — высылать к ему моих людей с повинной, он волен их миловать, наказывать! — да что он в самом деле задумал; да знает ли он, с кем связывается? Вот я ж его… Наплачется он у меня, узнает, каково идти на Троекурова!»
Всегда новостатейные сии дворянчики
странные имеют
понятия о природном над крестьянами дворянском праве.
Такое предуведомление с нашей стороны должно показаться весьма
странным и неясным читателю: как рассказывать то, о чем не имеешь ни ясного
понятия, ни личного мнения?
— Странны, право, бывают в обществе многие
понятия, но уж
страннее того, которое досталось этому несчастному материализму, и придумать нельзя.
Когда бутылка шампанского была осушена, язык у ЛабулИ развязался, и он пустился в откровенности, которые еще раз доказали мне, какая
странная смесь здравых
понятий с самыми превратными царствует в умах иностранцев о нашем отечестве...
Усатый унтер-офицер отворил мне, наконец, двери в этот
странный дом, в котором я должен был пробыть столько лет, вынести столько таких ощущений, о которых, не испытав их на самом деле, я бы не мог иметь даже приблизительного
понятия.
Об иных же преступлениях трудно было составить даже самое первоначальное
понятие: до того в совершении их было много
странного.
Князь не имел о нигилистах чудовищных
понятий, ходивших насчет этого
странного народа в некоторых общественных кружках Петербурга.
Из обыкновенных [гегелевских] определений, напротив, по
странному противоречию, следует: прекрасное и великое вносятся в действительность человеческим взглядом на вещи, создаются человеком, но не имеют никакой связи с
понятиями человека, с его взглядом на вещи.
Мирович. В моих
понятиях вы, вероятно, еще многое найдете
странным для вас, точно так же, как и я в ваших…
Этот факт, весьма
странный сам по себе, объясняется только тем, что эта система при всех своих неудобствах так срослась с нравами и
понятиями народа, что эти неудобства переносятся безропотно».
Неразвитость нравственных чувств, извращение естественных
понятий, грубость, ложь, невежество, отвращение от труда, своеволие, ничем не сдержанное, представляются нам на каждом шагу в этом прошедшем, теперь уже
странном, непонятном для нас и, скажем с радостью, невозвратном.
Когда-то любили у нас Гофмана, и была когда-то переведена его повесть о том, как по
странному случаю глаза господина Перигринуса Тисса получили силу микроскопа, и о том, каковы были для его
понятий о людях результаты этого качества его глаз.
Дело в том, что по
странной ошибке нашего ума полет нашей веры всегда соединен с
понятием о восхождении вверх, причем не думают о том, что, как бы высоко мы ни поднимались, нам все-таки придется опять спуститься вниз, чтобы стать твердой ногой в каком-нибудь другом мире.
Несмотря на то что в описываемое нами время — а именно в ноябре 1758 года — не было ни юрких репортеров, ни ловких интервьюеров, ни уличных газетных листов, подхватывающих каждое сенсационное происшествие и трубящих о нем на тысячу ладов, слух о загадочной смерти молодой красавицы княжны, при необычайной, полной таинственности обстановке, пронесся, повторяем, с быстротою электричества, о котором тогда имели очень смутное
понятие, не только по великосветским гостиным Петербурга, принадлежавшим к той высшей придворной сфере, в которой вращалась покойная, но даже по отдаленным окраинам тогдашнего Петербурга, обитатели которых узнали имя княжны только по поводу ее более чем
странной кончины.
Через несколько времени все, что я видел великого, ужасного, прекрасного в мире, все, что теснилось в грудь мою, я хотел высказать, но высказать не простым разговорным языком; нет, по своенравному,
странному характеру своему, я хотел это выполнить каким-то особенным, размеренным языком, о котором дал мне
понятие один английский купец, приезжавший каждое лето в Торнео и оттуда заходивший всегда в нашу деревушку для покупки кож.
Станислава начала с того, что, презирая и здесь принятые приличия, постаралась поставить свой дом на соответствующую ее вкусам ногу и стала самым безумным образом проматывать свое небольшое приданое. Напрасно просил и уговаривал муж — она ничего не хотела слышать. Долг, общественное мнение, предметы, священные в его глазах, в ней возбудили только насмешки. Его
странные, по ее мнению,
понятия о чести и приличии заставляли ее только пожимать плечами.
«Слава Богу, что этого нет больше», подумал Пьер, опять закрываясь с головой. «О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они всё время до конца были тверды, спокойны»… подумал он. Они в
понятии Пьера были солдаты, те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они — эти
странные, неведомые ему доселе люди, они ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.